Захар Григорьевич Оскотский родился в 1947 г. в Ленинграде. Окончил Технологический институт им. Ленсовета. В 1970—1987 гг. работал в научно-производственном объединении ВПК. Был ведущим инженером, руководителем группы. Автор более двух десятков изобретений в области конструкций, материалов и технологий средств инициирования (воспламенения и взрывания) для ракетной техники, боеприпасов, взрывных работ. В октябре 1987 г. ушел из НПО и до осени 2010 г. работал оператором заводских и городских котельных. В 1970-е гг. начал писать рассказы. Печатается с 1980 г. (из Wikipedia)
ПОЧЕМУ МЫ НЕРВНИЧАЕМ?- ГЛАВА ИЗ КНИГИ "ГУМАННАЯ ПУЛЯ"
Некоторое время назад (чтобы уточнить — уже после краха всех негосударственных финансовых пирамид, но еще до главного краха 17 августа 1998 года) проводил я эксперимент, казавшийся мне любопытным: читал своим друзьям некий стихотворный отрывок и просил определить время его написания, хотя бы с точностью плюс-минус десятилетие, а также автора. Предупреждал, что автора они знают. Вот эти строки:
Грош у новейших господ Выше стыда и закона; Нынче тоскует лишь тот, Кто не украл миллиона.
Бредит Америкой Русь, К ней тяготея сердечно... Шуйско-ивановский гусь Американец?.. Конечно!
Что ни попало—тащат, «Наш идеал, говорят, Заатлантический брат: Бог его—тоже ведь доллар!..»
Правда! Но разница в том: Бог его—доллар, добытый трудом, А не украденный доллар!
Мои друзья, люди сведущие и в русской литературе, и в русской истории, терялись. С одной стороны, текст просто сегодняшний: Америка, заатлантический брат, доллар, доллар, заработанный там и украденный здесь. Но звучит диссонансом явно архаичный «шуйско-ивановский гусь». Текстильные эти края были центром предпринимательского бума до революции, сейчас они в глубоком упадке. И с нынешними дельцами, нуворишами, бандитами слово «гусь» никак не сочетается, слишком ласковое. Сходились на том, что стихи написаны где-то возле 1910 года. Но кто ж тогда автор? Правильный ответ вызывал удивление: 1875 год, Николай Некрасов, поэма «Современники». Та самая, которая начинается знаменитыми, уже всем известными строками:
Я книгу взял, восстав от сна, И прочитал я в ней: "Бывали хуже времена, Но не было подлей».
Cловно удар чудовищной силы отбросил нашу страну на сто двадцать лет назад, и она опять, спотыкаясь, побрела сквозь ту же самую грязь первоначального капиталистического накопления. Вернее, не ту же самую. Нынешняя грязь — куда более вязкая и глубокая, чем в некрасовские времена, и в ней слишком много крови. Царские чиновники воровали и вымогали взятки, но состояний в десятки и сотни миллионов (долларов) все-таки не сколачивали и не были связаны с криминальными группировками. Купцы и промышленники, - «тит титычи», отнюдь не были воплощением высокой морали, но все-таки не доходили до заказных убийств (в России их сейчас в среднем два в день), до рэкета, криминальных крыш» и всего прочего, что теперь стало обыденностью. Но помнит ли кто-нибудь, как попали мы в это месиво? С чего все началось?
Конечно, с объявленной Горбачевым «перестройки». А какова была ее цель? Многие, большинство, уже начисто забыли. Для сталинистов и фашистов Горбачев — разрушитель, - агент влияния «Запада», сознательно разваливший великую империю. Интеллигенция, как правило, относится к нему снисходительнее: конечно, он, как незадачливый водитель на сложной трассе, не справился с управлением, разбил машину и вывалил пассажиров в грязь, но замыслы-то у него были самые лучшие! Он хотел придать социализму человеческий облик, даровал нам гласность, стремился к демократии. Ах, апрельский пленум, обманувшая весна обновления!
Да полно, братцы, не так все было. Кто хочет, пусть возьмет в библиотеке подшивку старых газет, перечитает доклад Горбачева на пленуме ЦК КПСС 23 апреля 1985 года, тот самый доклад, с которого по традиции ведется отсчет времени -перестройки». Нет там ни слова ни о гласности, ни о демократии. И мыслей об этом не было у нового генсека. Но мы, современники, тогда, в апреле 1985 года, обладали особым, за десятилетия навостренным слухом. Сквозь обычные заклинания партийной риторики (борьба с бесхозяйственностью, укрепление порядка, реорганизация структур управления» и т. п.) мы сразу расслышали главное, расслышали крик: «В нашей стране остановился научно-технический прогресс! Если не сумеем столкнуть его с места — впереди крах!!!» Вот единственная причина, из-за которой была предпринята попытка «перестройки». 11 июня 1985 года в ЦК КПСС состоялось «Совещание по вопросам ускорения научно- •- технического прогресса», где Горбачев уже конкретно изложил все основные проблемы и задачи «перестройки». «Производительность труда недопустимо низка и, самое угрожающее, не растет. Вновь создаваемая техника оказывается морально устаревшей уже на стадии проектирования и не выдерживает сравнения с мировыми образцами. Вузовская и академическая наука неэффективны. Структура отраслевой науки запутана, отдача от нее также невысока». Это что же, все проблемы , накопившиеся почти за семьдесят лет советской власти? Получалось, что все, с точки зрения правящей номенклатуры. И не следует иронизировать над ее слепотой. Наиболее здравомыслящая ее часть, представленная Горбачевым, наконец-то стала осознавать приближение катастрофы и точно определила, откуда исходит угроза. Само бытие советской власти на единственно реальной, научно-технической основе, начавшееся в апреле 1918-го общими наметками ленинских «Очередных задач», заканчивалось в июне 1985-го предельно конкретными задачами горбачевского доклада. Вот они:
«Самое главное — наладить массовое изготовление техники новых поколений, способных дать многократное повышение производительности труда, открыть пути к автоматизации всех стадий производственных процессов. Приоритетное значение нужно придать развитию фундаментальной науки, именно она генератор идей, открывающих прорывы в новые области. Нужно круто повернуть академические институты в сторону расширения исследований, имеющих техническую направленность, повысить их роль и ответственность. Вузы должны увеличить объем научно-исследовательских работ в 2 — 2,5 раза».
Всё. Такова была первоначальная, подлинная программа «перестройки». Не отыскать в ней и мимолетного упоминания о гласности, демократии, правах человека. Ни полслова о малейшем движении в сторону рыночных отношений. Зато гремела в голосе генсека привычная партийная медь: «Нужно удвоить, утроить усилия! Перед нами громада дел — новаторских, масштабных, трудных. Сумеем ли мы с ними справиться? ЦК уверен, что сумеем. Обязаны суметь!» Вот так. Нет сомнений: все направления действий были определены совершенно точно, и выполнение намеченных планов, безусловно, спасло бы и страну, и режим. Если бы... если бы непустяшная загвоздка; именно при этом режиме именно такие планы были принципиально невыполнимы. Понимал ли Горбачев в 1985 году, что первопричина всех бед — сама сталинская система, что при ее сохранении никакой научно-технический прогресс больше вообще невозможен, а потому и смысла нет биться за частности, вроде автоматизации? А может быть, понимал, но надеялся на старинное врачебное правило: «Исцели от симптомов, и ты исцелишь от болезни»? Если так, надежды его длились недолго. Окаменевшая, мертвая система разрушалась сама, но ничего не позволяла перестроить. Ни один -симптом- не поддавался! Например,научная номенклатура (прежде всего Академия наук СССР) в 1985 — 1987 годах один за другим выдвигала проекты «коренной реорганизации науки, которые сводились, по сути, к новой градации должностей научных сотрудников и имели единственную цель — сохранить систему пожизненной оплаты за ученые степени. Не нужно было иметь семь пядей во лбу, чтобы сообразить: поскольку цель «перестройки — научно-технический прогресс, дело может сдвинуться только при опоре на интеллигенцию. В ней надо было пробудить давно угасший энтузиазм. Но как? И на апрельском пленуме, и на июньском совещании были обронены слова оповышении престижа инженерного труда, включая прибавку в оплате. Большого впечатления они не произвели, тем более что денег для их подкрепления в казне не было. Требовалось придумать нечто иное — радикальное и в то же время дешевое. На памяти был пример: хрущевская -оттепель-. Какое воодушевление вызывали тогда у интеллигенции разоблачения сталинских преступлений и самые незначительные послабления, дарованные литературе! Какими успехами науки и техники все это отзывалось! А еще вспоминались, поскольку прилавки магазинов все больше пустели, единственно сытые советские годы — годы нэпа. Вспоминался задушенный вместе с нэпом ленинский, а потому несомненно социалистический, план -цивилизованной кооперации-. Так постепенно,постепенно и началась, и разогналась лавиной -перестройка-, историю которой помнят уже все. «Перестройка», не закончившаяся до сих пор. Вернее, закончившаяся, как промежуточным финишем, извечным российским вопросом: кто виноват? А виноват, разумеется, не один Горбачев, хотя и его доля вины непомерно велика. На сложнейшем историческом повороте у штурвала власти оказался человек, не наделенный ни талантом, ни волей реформатора. Оказался секретарь обкома, сделавший свою карьеру единственно возможным путем — путем аппаратных интриг, и другого способа действии просто не понимавший. Он решил, что в его новой должности изменился только масштаб интриг, и стал вести их с размахом на всю страну. Делая шаг за шагом по пути разумных преобразований, вводя гласность, позволяя разоблачать ужасы сталинизма, разрешая индивидуальную трудовую деятельность и кооперативы, наконец, вводя систему все более свободных выборов, — он одновременно санкционировал действия ГБ по Созданию фашистских организаций и развязыванию фашистской пропаганды, то есть легализовал в обществе крайнюю форму безумия. Умысел последнего генсека понять нетрудно: во-первых, давая больше воли интеллигенции, он хотел иметь под рукою пугало для той же интеллигенции. Чтобы не слишком заносилась, боялась, прижималась к нему. А во-вторых, он благословлял госбезопасность, давно уже доехавшую на коньке «борьбы с сионизмом» до полной потери рассудка, на решение ее собственной перестроечной задачи: путем яростной антисемитской кампании (с использованием крикливых фашистских группировок, соответствующих литературных журналов и газет, слухов о предстоящих погромах) запугать и выдавить из страны советских граждан еврейского происхождения. В нарождавшейся либеральной прессе это явление сразу получило название «депортация страхом». В результате за 1988—1991 годы удалось вытолкать из СССР свыше 600 тысяч человек (в том числе из РСФСР — около 500 тысяч), большинство которых до этого, несмотря на все прошлые притеснения, и не помышляло ни о каком отъезде. Это была попытка «окончательного решения еврейского вопроса» на гэбэшный лад. Несомненно, гораздо более гуманная, чем на нацистский лад, но ударившая в итоге по Советскому Союзу, пожалуй, с не меньшей силой, чем когда-то по Германии. Если считается, что Германия сильнее всего пострадала от изгнания крупных ученых еврейского происхождения, то в Советском Союзе на крупные посты лица с дефектными анкетами не допускались и так, а несколько стариков, выбившихся в «оттепельные» времена в академики и в застойные годы использовавшиеся режимом в рекламных целях, никуда уезжать не собирались. Главный урон для нашей страны заключался в том, что уезжавшие (бежавшие) в основной массе своей были интеллигенцией среднего звена, рабочими лошадками инженерных, врачебных, преподавательских коллективов. (Когда в 1993 году пришлось делать операцию младшему сыну, в детской больнице,принимая его, честно предупредили: «Учтите, почти все наши опытные хирурги уже уехали».) Эмиграция — дело страшное и горькое для большинства эмигрантов, но с точки зрения экономики, которая эмоции не учитывает, эмиграция — убыток для той страны, откуда бегут ее граждане, и прибыль для той, где они находят пристанище. Существуют количественные оценки для такой потери (прибыли). Даже если принять умеренную величину — 1 миллиард долларов на 10 тысяч эмигрантов, получится, что только с волной еврейской эмиграции 1988—1991 годов Россия потеряла (а Израиль, США, Германия, соответственно, приобрели) примерно 50 миллиардов долларов. Организаторов этой депортации следовало бы судить не по пресловутой 74-й статье УК РСФСР с ее расплывчатыми формулировками («Об ответственности за разжигание межнациональной розни»), а по гораздо более суровым статьям того же Уголовного кодекса — за причинение ущерба государству в особо крупных размерах. Фактически потери страны были гораздо большими, учитывая нашу и без того катастрофическую нехватку людей. Но главный ущерб оказался вообще несоизмерим с потерями, вызванными бегством евреев.
Случилось то, что неизбежно должно было случиться в таком многонациональном государстве, как Советский Союз: появление в России фашистских группировок, явно покровительствуемых властями, открытая фашистская пропаганда, поначалу производившая ошеломляющее впечатление, — все это немедленно отозвалось в союзных республиках. Там стали бурлить и прорываться давно копившиеся собственные национальные страсти. И тогда «кормчий перестройки- опять повел себя в соответствии с извечным имперским каноном: разделяй и властвуй. Вместо решительных, открытых действий, которые могли бы отрезвить национал-авантюристов и продлить жизнь Советскому Союзу, он позволил натравливать один народ на другой. (О плохо замаскированном участии спецслужб в организации сумгаитских, ферганских, бакинских погромов писали уже по следам событий.) Как видно, он хотел, чтобы распаленные враждой народы видели в центральной власти арбитра и соперничали за ее покровительство. Он сам не понимал, какие чудовищные силы выпускает на волю. Конечно, интриги одного человека, будь то даже президент и генсек, не смогли бы разрушить страну до основания. Но они могли сыграть — и сыграли — роль катализатора разрушительных процессов.
«Процессы пошли» уже помимо его воли. Пошли вразнос. В конце 80-х мы, интеллигенция, еще не понимали, куда он ведет. Мы зачитывались запрещенными прежде романами, обсуждали последние «горячие новости» постепенно рассекречиваемой советской истории, напряженно следили за борьбой демократических журналов с провокаторскими, фашистскими изданиями. Мы прекрасно понимали: какие бы зигзаги ни выписывала «перестройка», ее конечная цель все равно — возобновление и ускорение научно-технического прогресса, без него у страны просто нет будущего, и этот прогресс невозможен без демократии и свободы личности. Мы радовались любым фактам, которые казались приметами поворота к делу.
Году в 90-м промелькнуло сообщение: отказались продать японцам за миллиард долларов фонд отклоненных заявок на изобретения. (За десятилетия их скопились сотни тысяч. ВНИИ Государственной патентной экспертизы давно превратился в похоронную контору идей. По логике застоя спокойнее было отказать изобретателю, чем дать ему вместе с авторским свидетельством право требовать внедрения и вознаграждения.) Объявили: не отдадим японцам наши идеи, сами пересмотрим все отклоненные заявки, сами используем! Чем не повод для радости?.. Радовались и тому, что стали зарождаться первые научно-производственные кооперативы и малые предприятия. Материально —совсем слабенькие. Но независимые, вольные, привлекавшие к себе творческих людей с идеями и энергичных организаторов, способных эти идеи реализовать. А хаос нарастал, и куда вел сквозь него результирующий вектор, стало ясно только в 1992-м, когда все окончательно рухнуло — и Советский Союз, и научно-технический прогресс.
Как раз в то время я прочитал одну из книг эпопеи Азимова «Основание», написанную в 1954 году, и меня зацепило мельком оброненное замечание: -Давно известно, что когда правящая элита начинает тяготиться политической властью, она стремится отбросить ее, чтобы захватить власть экономическую». Это на Западе, при вековой свободе печати и всестороннем обсуждении исторических процессов такие пертурбации считались делом давно известным. Мы же, советские интеллигенты, с нашей политической невинностью, с нашей неспособностью к борьбе за власть, к интригам и коммерции, с нашей полной непригодностью вообще к чему бы то ни было, кроме реального дела, слишком поздно сообразили, что к чему. Да если бы и сообразили раньше, что смогли бы сделать? Сравнивая российскую катастрофу с успехами реформ в бывших соцстранах — Польше, Венгрии, Чехии, — некоторые публицисты одну из главных причин поразительного различия видят в том, что в соцстранах население смотрело на свою номенклатуру как на коллаборантов. Там фактически произошли антиноменклатурные революции: при низвержении навязанных извне режимов элита отстранялась от реальной власти немедленно. По-иному развивались события в России, где номенклатура была своей, родимой. В 1991 году был сметен только первый ряд ее представителей, старших по возрасту и цеплявшихся именно за политическую власть. А на захват собственности кинулись функционеры из следующих рядов, которые за спинами стареющих сталинистов успели добраться до рычагов если не власти, то влияния: все эти вторые и третьи секретари, "комсомольские вожаки" и прочие партайгеноссе. Проведенные Гайдаром одновременно либерализация цен и открытие пограничных шлюзов, впустивших в страну потоп импортных товаров, во-первых, ликвидировали сбережения населения и сделали невозможным реальное участие масс в будущей приватизации, а во-вторых, омертвили и развалили производство на госпредприятиях, чем резко сбили их стоимость (большинство производственных и научных кооперативов, зародившихся в горбачевское время, при этом просто сгорели).
Затем настал черед приватизации по Чубайсу: были выпущены ваучеры, с помощью которых номенклатура скупила госпредприятия, используя для этого госсредства и партийные деньги и сильно занижая цену приватизируемых объектов. Это было криминальное, по сути, присвоение общенародной собственности. Причем интересовали номенклатуру главным образом добывающие отрасли и цветная металлургия, дающие наибольший доход на внешнем рынке. Наука и наукоемкие производства, сельское хозяйство — все то, что составляет основу жизнеспособности страны, —было брошено без льгот и инвестиций, без защиты от западного импорта, под пресс налогов. Брошено на произвол судьбы, на погибель. По данным Европейского информационного центра, опубликованным в Швейцарии в сентябре 1994 года, в то время не менее 60% российских нуворишей составляли бывшие функционеры КПСС. А кроме них, в дележке преуспели директора предприятий и, что примечательно, выходцы из номенклатуры научной, особенно из сферы экономических, политических, юридических наук, в застойные годы делавшие карьеру в академических институтах и на вузовских кафедрах соответствующими эпохе методами. Тем не менее, поскольку мы не верим ни в какие заговоры, ни мировые, ни местного масштаба, не станем обвинять в спланированном заговоре и нашу номенклатуру. То был ее стихийный порыв, помноженный на великолепное умение пользоваться обстоятельствами. А уж инициатор реформ — Гайдар —и вовсе не похож на заговорщика. В преднамеренном ограблении народа и в лютой жестокости к народу его обвиняли буквально все, начиная от сталинистов из КПРФ и кончая ярым антисталинистом писателем Анатолием Рыбаковым. Невозможно согласиться с ними. В отличие от большинства представителей нынешней «элиты», Гайдар, несомненно, искренний человек. Единственный из всех, он пытался хоть задним числом, после отставки, как-то объяснить и оправдать свои действия. Гайдар и его ближайшие сподвижники напоминают не заговорщиков, а скорее бригаду хирургов, которые, неплохо изучив одну только анатомию и не имея понятия об иммунологии, нервной деятельности и прочих тонкостях живой материи, самонадеянно взялись за сложнейшую операцию по пересадке сердца. Они гордятся, как своим единственным достижением, тем, что прилавки все-таки наполнились. Но это изобилие вызывает в памяти байку о наших красноармейцах, которые вступили в 1940 году в Эстонию, Латвию и Литву. Разглядывая переполненные товарами магазины, красноармейцы говорили местным жителям: «Ну и бедно вы живете!» — «Почему?» —удивлялись те. «Сразу видно: у вас нет денег, чтоб все это раскупить!» В нынешней России наивные красноармейцы были бы совершенно правы. Наши реформаторы повели себя в точности как большевики, только со знаком минус. В 1917 году Ленин и его соратники были убеждены: стоит «отменить» частную собственность, как сразу наступит социализм. В 1992 году команда молодых реформаторов и первый Президент России (такой же секретарь обкома, как прежний Президент Союза, точно так же ценящий превыше всего личную власть и не знающий иного способа ее удержания, кроме непрерывных интриг) были убеждены: стоит «отменить» общественную — ничейную, по их мнению, — собственность, все раздать в частные руки, как сразу установится капиталистический рай. Их воображение дразнил капитализм супермаркетов, но ведь становление такого капитализма на Западе шло постепенно, в течение столетий, а свой цивилизованный, высокоразвитый облик капитализм приобрел только в последнее время, только благодаря науке, и современная рыночная экономика — это прежде всего конкуренция новейших технологий. Ни один из тех, в чьих руках оказалась в переломный момент судьба России, ни обкомовские интриганы, ни «младореформаторы» с их кандидатскими и докторскими степенями, приобретенными в застойные годы, не понял того, что понимал, кажется, любой квалифицированный рабочий: единственным капиталом, который скопила советская власть за 70 лет своего существования, был класс научно-технических специалистов. Только используя этот капитал, только опираясь на класс-созидатель, предсказуемый, способный к объединению вокруг реального дела, можно было преобразовать Россию в цивилизованное государство и достойно вступить в XXI век.»• Но весь научно-технический комплекс государства представлялся реформаторам «имперским наследием», которое необходимо сбросить как балласт. И результатом их примитивных реформ, проведенных на рубеже XXI века в духе даже не 1875-го, а 1775 года, в духе Адама Смита, да бесконечных, бессмысленных президентских интриг стала катастрофа, подлинного смысла и масштабов которой они даже не осознали. Их усилиями в нашей стране в очередной раз был установлен режим, противоречащий законам природы. Сталин «уничтожил как класс» кулачество, основу крестьянства. Со времен Горбачева идет процесс не менее страшный, процесс «уничтожения как класса» интеллигенции, основы самостоятельного бытия страны. Если при Горбачеве целенаправленно выживали (морально) только интеллигентов еврейского происхождения, то гайдаровские реформы и чубайсовская приватизация смели национальные ограничения. Их жертвой стала российская интеллигенция в целом, без различия записей в паспортах: интеллектуальный труд в России становится не нужен, источником прибавочной стоимости—прямо по Марксу — стали криминал и жестокая эксплуатация рабочей силы, а вовсе не интеллект. Пожалуй, единственное оздоровляющее действие нынешнего катаклизма заключается в том, что при первых сотрясениях из академических институтов и с вузовских кафедр бегом побежали в коммерцию самые шустрые партийные и комсомольские активисты, гэбэшные стукачи и прочие дельцы, когда-то пришедшие в науку ради карьеры и высоких заработков. Но гораздо хуже то, что с тех же кафедр, из тех же институтов РАН и, особенно, из омертвевших НПО побежали в поисках пропитания куда глаза глядят, действительно талантливые и знающие специалисты, В большинстве своем это, как говорят военные, безвозвратные потери, особенно если речь идет о людях среднего возраста. После нескольких лет борьбы за выживание — в уличной торговле, в лучшем случае на ремонте квартир — возвращение их к полноценной исследовательской и конструкторской работе, если бы такой чудесный случай вдруг' представился, оказалось бы очень трудным, скорее всего, невозможным.
Только за четыре с половиной года, с осени 1994-го до весны 1999-го, когда пишутся эти строки, умерли 11 моих друзей, знакомых, бывших сотрудников. Это были прекрасные инженеры — электронщики, химики, конструкторы. Их лишили возможности заниматься своим делом, выбили из жизни, сбросили в нищету, и начались инфаркты, инсульты, злокачественные опухоли. Было им от 45 до 57 лет, для сложившегося специалиста — самый работоспособный, самый плодотворный возраст. Еще важнее то, что это были просто хорошие люди. Здесь впору вспомнить слова Франклина Рузвельта о том, что «господство олигархов может быть не менее страшным, чем господство коммунистов». Мысль примечательная, особенно если учесть, что «коммунизмом» Рузвельт называл современный ему сталинский режим террора. Вот и сейчас, как при настоящем терроре, уничтожаются прежде всего лучшие, изменяется сам состав нации. Об «утечке мозгов», то бишь об отъезде наших ученых и инженеров за границу, говорят и пишут много, известные факты и цифры не хочется повторять. По утверждению американских специалистов, в результате «перестроечной» эмиграции из СССР и «постпе-рестроечной» из России в США собралась такая концентрация талантов, какой не было и в годы Второй мировой войны, когда в Америку бежали ученые со всей Европы. А у нас тем временем гибнет материально-техническая база науки. В заброшенных лабораториях и цехах пропадают без ухода исследовательское оборудование, экспериментальные установки. Многое просто разворовывается. В несекретных и секретных архивах погребены, видимо уже навсегда, сотни тысяч отчетов 60 — 70 — 80-х годов. Могут сказать, что все они зола отгоревших времен. Но в массе этой золы, подобно алмазам, скрывается немало мыслей и результатов, опередивших свою эпоху. Невоплощенных перспективных идей там больше, чем даже в фонде отклоненных заявок на изобретения. Ну и что? Просеивать, отбирать никто уже станет. Невостребованный интеллект целого поколения сброшен в бесхозную яму, как на кладбище останки безымянного бомжа. С началом реформ немедленно упал в десятки раз, как по количеству наименований, так и по объему тиражей, выпуск научно-технической литературы. А тиражи научно-популярных журналов к 1999 году упали по сравнению с 1989-м почти в сто раз («Наука и жизнь» с 3 000 000 до 32 000, «Знание — сила» — с 400 000 до 6000, «Изобретатель и рационализатор» — с 480000 до 6000). Так и быть, двукратное сокращение тиражей будем считать следствием распада Союза (хотя и это потери России, именно она была заинтересована в том, чтобы сохранить на территории СНГ единое информационное пространство, в котором доминировала бы). А уж все остальное падение—потери самой России в чистом виде. Наша интеллигенция лишается не только источников информации, но и возможностей для дискуссий, а значит, для единения и влияния на жизнь страны. Могут возразить: журналы — это подписные издания. Раз катятся вниз тиражи, значит, нет спроса. Верно, только с одним уточнением: нет платежеспособного спроса. Может ли инженер омертвевшего НПО, получающий в месяц рублей 400 — 500 (весна 1999 г.), для которого зубная пломба, не говоря уж о коронке, становится неразрешимой финансовой проблемой, истратить 150 — 160 рублей на полугодовую подписку научно-популярного журнала? Конечно, не может. Мы ничуть не отклонимся от темы, если отметим: буквально все жуткое зрелище нынешнего книжно-газетно-журнального рынка обусловлено нищетой нашей интеллигенции. Она не может «проголосовать рублем за те издания, которые отвечают ее уровню и вкусам. Поэтому и тиражи литературных журналов колеблются на грани полного исчезновения — 5 — 10 тысяч на всю 140-миллионную страну. Исторические монографии, книги по искусству выходят тиражами, в лучшем случае в несколько тысяч экземпляров и недоступны до цене большинству потенциальных читателей. Поэтому и серьезная современная беллетристика издается трехтысячными тиражами, а большей частью, похоже, не издается совсем. Так что вопли критики об упадке и чуть ли не гибели русской литературы направлены не по тому адресу. Дело не в авторах, а в издателях, подчиняющихся законам дикого рынка. Если в застойные годы мы не знали, какая же у нас пишется литература, то теперь не знаем тем более. Сам по себе спрос — не платежеспособный, а духовный, пока еще (пока) сохраняется. Как велика, например, тяга к настоящей поэзии! Какие аудитории собирают редкие на нашем телеэкране вечера авторской песни и какие лица у сидящих в зале! Если бы сейчас стал востребованным интеллектуальный труд и доходы в семьях интеллигентов поднялись хотя бы до реального прожиточного минимума (в июне 1999 года в Питере 1600 рублей в месяц на человека, а уровень нормальной жизни — втрое больше), можно не сомневаться: тиражи научно-популярных и литературных журналов немедленно выросли бы, по меньшей мере, раз в десять. Появились бы новые журналы, стали бы выходить книги, от которых издатели сейчас отказываются как от некоммерческих. И русская литература наконец-то вместо гримасы обрела бы свое настоящее лицо. Но экономического чуда, даже такого скромного, у нас не предвидится. И пока что кто платит, тот заказывает музыку. Деньги есть только у хозяев жизни номенклатурно-мафиозного пошиба да их разросшейся обслуги, от частных охранников и торговых агентов до секретарей и нотариусов. А этим нужно чтиво, нужна развлекуха. Поэтому издательства потоками извергают на прилавки «бестселлеры» о приключениях современных бандитов. Поэтому порнографические журналы и газеты, в цвете и глянце, вываливаются с типографских машин тиражами в миллионы экземпляров. Поучительное чтение, особенно для молодежи. Так, о великих деятелях русской культуры «юноша, обдумывающий житье» сможет узнать, что один из них был импотентом, другой — гомосексуалистом, а третья — лесбиянкой. Вот и вся культура. Нынешний издательский бизнес не просто рассчитан на читателей-невежд, он активно их формирует. Невежество порождает безумие, и вот по стране уже разливается потоп какого-то ранне-средневекового мракобесия. В конце 80-х мы смеялись над «возрождением» астрологии. Увы, то были цветочки, невинные игры. В конце 90-х широким фронтом идут в наступление на умы и души соотечественников экстрасенсы, чародеи, ясновидцы, маги, колдуны, «академики» всевозможных «академий. — эзотерических наук, иррациональной психологии, белой и черной магии и т. п. Вспоминается отчаянный крик Юрия Карякина в декабре 1993-го: «Россия, ты одурела?!»
Дуреет, дуреет. В 1996-97 годах Институт психологии РАН в одной из областей провел исследование IQ (интеллектуального коэффициента) среди различных групп населения. Результат был ошеломляющим. О нем поведал заместитель директора института В. Дружинин в интервью «Общей газете» (17.04.97): «IQ лиц, принадлежащих к управленческой и деловой элите, оказался ниже, чем в среднем по популяции». В переводе с научного на общежитейский: в нынешней России пробиваются к преуспеванию — во власти ли, в бизнесе — самые тупые. Результат этого исследования точно указывает, куда идет страна. В нем и ответ на вопрос, который так любят с ехидцей задавать интеллигентам иные дураковатые журналисты и телекомментаторы: «Если ты такой умный, почему ты такой бедный?»
Академик Никита Моисеев одну из своих последних статей озаглавил: «Можно ли говорить о России в будущем времени?» («Наука и жизнь», 1998, № 6). Название точно отражает суть статьи, в которой он пытается полемизировать с итальянским журналистом Дж. Кьеза, хорошо знающим и любящим нашу страну, выпустившим книгу с заголовком, звучащим как приговор: «Прощай, Россия». Кьеза констатирует окончание истории.
России как самостоятельного фактора планетарной истории и активного субъекта мировой политики. Но ведь предчувствие того, что наша страна не имеет будущего, мучает и простого российского обывателя, который на высокую мировую политику был бы рад наплевать. Прежде чем мы попытаемся разобраться с истоками этих предчувствий, попробуем вспомнить: а не было ли в нашей истории другого времени, когда бы российское общество погружалось в депрессию и ожидало только худшего?
Да, было такое время. И хочу рассказать, как однажды донесся до меня тревожный голос давно минувшего. В1989 году, когда уже ощутимо сотрясалась и начинала разрушаться недавно казавшаяся незыблемой советская система, я помогал своему другу разбирать книги, оставшиеся от его умершей матери. Покойница всю жизнь преподавала историю партии в Горном институте. Попадались отдельные любопытные книжицы, вроде доклада Маленкова на XIX съезде. Но больше ерунда: материалы совещаний коммунистических партий 57-го 60 годов, критика югославского ревизионизма. И вдруг из одной брошюрки выскользнула желтая, сухая газетная вырезка. Старый шрифт, яти, твердые знаки. Статья из газеты 1915 года, оставшаяся, как видно, еще отдела и матерью почему-то сохраненная. Не просто 15 год, а именно лето, время «Великого отступления» русской армии. Как можно судить по обрывку соседней заметки, конец июля: Галиция уже оставлена, а Варшава еще не сдана, и еще есть надежда, что удастся ее удержать. Текст воспроизвожу, к сожалению, по памяти, своими словами, но по смыслу и, насколько возможно, по лексике — максимально близко к оригиналу. Статья называлась «Почему мы нервничаем?». «Почему?! — вопрошает безымянный автор. — Откуда это смятение и мрачные предчувствия в нашем обществе? Посмотрите на других! Взгляните на Францию! Германские войска находятся в ста верстах от Парижа, однако французы не нервничают. Англия на своем острове терпит неслыханный ущерб от неприятельских подводных лодок, которые топят ее суда с припасами. Однако англичане не нервничают! Наконец, в самой Германии, отдавшей всех здоровых мужчин-бауэров на войну и отрезанной британским флотом от мировой торговли, не хватает провизии, население близко к голоду. Однако же и немцы не нервничают! Так что случилось с нами? У нас затронут язвой поражения лишь самый краешек нашего громадного тела. Мы еще и не ранены по-настоящему, наш организм силен. Но мы не ощущаем своей исполинской силы оттого, что после первых ударов судьбы готовы сломиться душою... До сих пор у единственного народа в мире возникал в фольклоре и поэзии пророческий сюжет о грядущей полной его погибели, о превращении всей страны в огромную могилу, над которою с ужасом склонятся соседние народы. У мадьяр. Но сейчас и мадьяры не нервничают, а храбро сражаются против нас за империю, на которую в мирные времена столько изливали недовольства... Итак, главный российский вопрос сейчас, как, впрочем, и всегда, в нашем обществе:
«Почему мы нервничаем?» («А как же „Что делать?» — слегка удивился я. — А где же „Кто виноват?»») Но если раньше этот вопрос был уделом одного только образованного круга, то теперь мрачные предчувствия, подобные видениям старых мадьярских поэтов и, казалось бы, глубоко чуждые нашему народному духу, проникли в самую широкую массу.
Предчувствуем ли мы приближение неподвластных нашей воле событий, куда более грозных, чем нынешние военные неудачи? Или же ответ на вопрос заключен в самом его рождении и повторении, и подобно тому как спокойный или нервический характер одного человека хорошо или дурно определяет его частную судьбу, так и характер народа предопределяет судьбу всеобщую? Но если так, скажут нам, то потеряно все. Нет, возразим мы, как раз в этом случае еще ничего не потеряно! Но для спасения необходимо, чтобы образованная часть общества несла в толщу народную спокойствие, а не тревогу. Несла понимание того, что не искать надо ответа на проклятый вопрос, а отвергнуть его и перестать нервничать. И чем более удастся смягчить остроту нашего главного вопроса, тем скорее...» Окончания не было: нижняя часть статьи не просто оторвалась, а словно отломилась по сгибу пересохшего темного листка. Я безнадежно пролистал брошюру, из которой он • выпал, потом другую, третью. Мелькали перед глазами отлично пролежавшие двадцать и тридцать лет белые глянцевитые страницы с четким шрифтом, какие-то цифры, диаграммы по годам и пятилеткам. Словно мелькнувшее видение времен, когда проклятый вопрос был наконец успешно изгнан. И, казалось, навсегда.
С тех пор прошло десять лет. В 1994-м умер и сам мой друг. Умер после гибели основанного им научного кооператива, от которого остались только безнадежные долги, после безработицы, нищеты, угроз бандитской группировки, перехватившей долговые обязательства. Умер в 48 лет от инфаркта. Пропал тот газетный лоскут, теперь я жалею, что не выпросил его себе, однако горестное недоумение и оборванные на полуслове надежды безымянного автора из 1915 года не выходят у меня из памяти. Так отчего же сегодня «главный российский вопрос» мучает нас с остротой небывалой? Почему мы нервничаем? Может быть, действительно, российское общество, во всяком случае образованная часть, просто страдает врожденной мнительностью и нервозностью? Да нет, если говорить о 1915 годе, какая уж тут мнительность? Точное предчувствие. Ждали катастрофу, и она разразилась. Но в таком случае нельзя ли надеяться, что сегодняшние страхи российской интеллигенции (и радость наших недоброжелателей, и печаль сочувствующих, вроде Кьезы) преувеличены?
Вот в 1915 году хоть и боялись, хоть в самом деле тогдашнее общество вскоре было сметено, однако потом Россия, пусть в ином обличье, пусть ценой невероятных жертв, снова поднялась, выиграла величайшую войну, первой вышла в космос. И вообще, сколько раз в своей истории переживала Россия периоды упадка, разрухи, была близка к гибели, но постепенно опять собиралась и вставала перед миром обновленная, в еще большем могуществе. Так, может быть, и сейчас мы просто пересекаем очередную черную полосу, и все происходящее—трагедия одного, самое большее, двух поколений, но никак не конец света в отдельно взятой стране? Что ж, попробуем задать себе еще один вопрос: похож ли тот страх перед будущим, который мы испытываем сегодня, на давний страх времен Первой мировой? И мы сразу почувствуем: нынешний страх — иной.
В1915 году боялись надвигающейся катастрофы, это был как бы страх полного жизненных сил человека перед угрозой убийства. Сейчас мы испытываем страх, подобный страху старика, осознавшего смертельный характер своей болезни. По сути, даже не страх, а чувство обреченности. Что случилось, ведь каких-нибудь 20 лет назад, несмотря на все пережитые нами в XX веке трагедии и потери, несмотря на угрозу ядерной войны, несмотря на удушающую атмосферу застоя, интеллигенция не мучилась предчувствиями -в духе старых мадьярских поэтов-, не думала о погибели своей страны? Да, конечно, сейчас рухнула прежняя налаженная жизнь, распалась империя, кругом нищета и человеческие трагедии. Но неужели весь народ вот так, за два десятилетия, исторически мгновенно, состарился? Эдакой быстроты, кажется, не допускает и Лев Гумилев с его пресловутыми «пассионарными циклами». И здесь мы начнем возвращаться к главной теме нашей книги — к науке. Разрушив почти всю свою науку, изгнав, уничтожив морально и выморив физически значительную часть своей интеллигенции, Россия практически потеряла способность к научно-техническому прогрессу. Она прекратила движение курсом гуманной пули — к технологическому могуществу и в конечном счете к технологическому бессмертию. И случилось это в самый неудачный момент нашей исторической судьбы, какой только можно представить. В момент, когда в самом деле началось стремительное и необратимое биологическое старение народа. В 70 — 80-е годы в России было еще молодым ее последнее многочисленное поколение, родившееся после войны, когда и в городских семьях появлялись по двое-трое детей, а на селе того больше. Маразматический сталинский режим с брежневским лицом не дал этому поколению реализовать свой огромный интеллектуальный потенциал в сфере научно-технического творчества, то есть совершить дело, которое только и могло бы скомпенсировать — с точки зрения выживания всей страны — неизбежное старение и сокращение населения. Неизбежное, поскольку в России, как во всех индустриальных странах, завершивших демографический переход, падала рождаемость, вплоть до уровня ниже простого воспроизводства. А в ходе так называемых «реформ», отбросивших Россию в первобытный капитализм, демографическая ситуация стала просто гибельной. Сошлемся на одного из самых авторитетных исследователей этой проблемы — академика И.Гундарева. Он пишет, что в 90-х годах в России стали рожать в два раза меньше детей, чем десятилетием раньше. Сейчас у нас самая низкая рождаемость в мире, а 15% российских семей вообще бесплодны. При этом резко сократилась средняя продолжительность жизни и в полтора раза выросла смертность. Менее чем за десятилетие, с 1991-го до 2000 года, убыль населения в России составила около 10 миллионов человек. При сохранении этих тенденций, — прогнозирует Гундаров, — к 2060 году население России уменьшится вдвое (до 70 — 80 миллионов). Но гораздо раньше, уже в первом десятилетии XXI века, наступит необратимая деформация: количество пенсионеров превысит 50% населения (достигнет пенсионного возраста то самое, многочисленное и нереализовавшееся послевоенное поколение), К тому же во второй, «допенсионной», половине, включая и детей, значительно возрастет количество инвалидов. Это приведет к дальнейшему резкому снижению творческой энергии и производительных возможностей нации. Такое население будет уже не в силах справляться даже с задачами простого жизнеобеспечения собственного государства, с охраной границ, с поддержанием внутренней безопасности. Безработица исчезнет, каждая пара рабочих рук будет на счету, но все равно придется привлекать в страну возрастающие массы иммигрантов с мусульманских стран. Отвергая любую ксенофобию, но глядя правде в глаза, придется признать: это привлечение (и самовольное проникновение, которое нарастает уже сейчас) породит терроризм такого масштаба, по сравнению с которым нынешние проблемы России с Чечней или Югославии с Косово покажутся детской забавой. Последние сведения Министерства образования показывают: расчеты Гундарева, опубликованные в 1997 году, были еще оптимистичны. Фактически в 1999 году пойдет в первый класс в два с лишним раза меньше детей, чем в 1989-м, а к 2005-му их число сократится еще в два раза. Так что не сбудется даже пророчество уважаемого Александра Володина: «Через поколение у нас наладится жизнь стабильной малоразвитой страны. И слава Богу!» Вместо этого, — как предсказывает Гундаров, — фактически начнется исчезновение с исторической арены нации объединенной русской культурой, российской историей. Подобная угроза исчезновения «естественным путем» еще не возникала ни перед одним соременным государством, кроме России. Итак, перед нашей страной закрылись оба пути в будущее: научно-технический, ведущий в конечном счете к технологическому индивидуальному бессмертию, и биологический, ведущий к бессмертию нации путем нормальной смены поколений. Отсюда и томящее нас чувство смертной обреченности. Оно только усиливается от сознания, что состарившаяся и тяжелобольная Россия — с ее громадным открытым пространством — окружена энергичными, жизнеспособными народами;
С одной стороны — Запад, с его низкой рождаемостью, завершивший демографический переход, осуществляющий свою экспансию прежде всего в интеллектуальной сфере. С другой — страны Юга и Юго-Востока. Здесь научно-технический прогресс либо движется медленней, чем на Западе (Китай), либо вообще воспринимается как нечто враждебное (там, где господствует исламский фундаментализм). Но это — страны в стадии демографического взрыва, с высокой рождаемостью, с громадными массами молодежи, ищущей выход для своей энергии. Направлением их экспансии неизбежно станут (уже становятся) российские просторы. А теперь попытаемся представить себе, как модно теперь выражаться, «сценарии» будущего развития событий в России.
Сразу скажем, что самые катастрофические варианты — массовые мятежи, новая гражданская война — представляются маловероятными. Старящееся население почти невозможно поднять на восстание, тем более на кровавую междоусобицу. По той же причине маловероятным кажется и установление в России тоталитарной идеологической диктатуры на манер сталинской или гитлеровской. Настоящий, буйный фашизм (как и сталинизм) требует массового энтузиазма. Для его расцвета нужно много молодых людей, которых можно оболванить, раскалить, послать убивать и умирать. В Германии и в России накануне Первой мировой войны была очень высокая рождаемость, в результате и Гитлеру, и Сталину в начале 30-х достались громадные массы молодежи.
Сейчас в России она в меньшинстве. Так что от впадения в сталинистское или нацистское безумие нас спасает отнюдь не разум народа и его историческая память (ни то, ни другое никак не проявляется, это видно хотя бы по тому равнодушию, с каким в нашем самом пострадавшем от фашистов городе население относится к фашистским газетам, листовкам и даже к шествиям молодчиков со свастиками в День Победы за колонной ветеранов), спасает отнюдь не нехватка претендентов на роль нового «отца народов» или «фюрера» (Давно вылупилась целая стая рвущихся хоть в Сталины, хоть в Гитлеры, хоть в Пол-Поты ), спасает не твердость властей, не решимость правоохранительных органов (они по-прежнему ласково гладят фашистов по головке). Спасает — все та же обескровленноеть нашего народа, которая делает его неспособным даже на гибельное буйство. Однако сказанное не означает, что мы вообще гарантированы от пришествия диктатуры как таковой. Вопрос лишь в том, что это будет за диктатура и при каких условиях она будет установлена. В попытке прогноза нам придется (никуда не денешься от марксистско-ленинской методологии) ещё раз обратиться к экономическому положению.
По данным экспертов, криминалитет в России в 1999 году контролирует 50—60% валового продукта (в развитых странах эта цифра не превышает 8—10%). Идут естественные гангстерские разборки со взрывами и стрельбой, захваты, переделы. Но, так или иначе, сферы влияния разграничиваются, закрепляются, и главари преступных кланов становятся (в симбиозе с бывшей номенклатурой, которую они потеснили) крупными торговцами и предпринимателями. Основной бизнес этой компрадорской буржуазии—экспорт российских природных ресурсов и ввоз в страну западных товаров. Ожидать, что такие дельцы станут вкладывать деньги в наукоемкие отрасли, конечно, не приходится. При первобытном капитализме капитал идет только туда, где можно получить самую быструю и легкую прибыль, а после этого старается вообще вывезти ее из страны. Нас иногда успокаивают: мол, так было всегда и везде, подождите, криминальный капитал постепенно цивилизуется и лет через 20—30 обязательно пойдет в наукоемкие отрасли. Но у России такого времени нет в запасе, необратимые демографические изменения начнутся раньше. Кризис 17 августа 1998 года нанес по этой системе сокрушительный удар, но отнюдь не разрушил ее и даже не поколебал психологию новых хозяев жизни. Осенью 1998 года, уже после того, как цены (при тех же зарплатах и пенсиях) подскочили в три раза, стали раздаваться голоса «экспертов», утверждавших: главная причина наших бед в том, что мы все еще живем слишком хорошо. «Россияне никак не хотят понять: для успеха «реформ» их жизненный уровень должен опуститься до уровня заурядной страны третьего мира, ну, в лучшем случае Индии». Неясно, почему примером выбрали Индию, могли бы поискать аналогии в собственной истории — рабочие после удушения нэпа, крестьяне после коллективизации. Кстати, и климат в Индии несколько отличается от нашего.
При наших морозах в индийских жилищах, в индийской одежке и на индийском рационе — протянешь недолго. Но главное заключается в том, что все эти упреки-угрозы («слишком хорошо живете, не хотите понять») адресовались отнюдь не владельцам роскошных мерседесов и каменных многоэтажных дач-особняков, а именно несчастной массе российских жителей, которых удар кризиса сбросил из бедности в нищету. От «индийского» варианта нас пока что спасло начавшееся зимой 1998—1999 годов повышение мировых цен на нефть. Спасение кажется настолько чудесным, что иные наши экономисты, нагнетавшие осенью 1998-го безысходное уныние, теперь, не моргнув глазом, переходят к оптимизму. Поговаривают даже о начале подъема. Но за повышением цен когда-нибудь неизбежно последует спад. А главное — никуда не делся и не денется демографический кризис. Общее старение населения — разбухающая масса пенсионеров и уменьшающееся число трудоспособных — подрывают при сохранении олигархической, мафиозной экономики сами возможности роста. Дело даже не в том, грянут или нет новые кризисы, подобные 17 августа, провалится или нет большинство населения на индийский (или угандийский) жизненный уровень. Дело просто в том, что рано или поздно этому большинству предстоит осознать: никаких надежд у него нет вообще, оно навсегда обречено на бедность и будет погружаться в нее все глубже. Здесь ключевое слово — «навсегда-. Заставить основную массу населения, даже пожилого и усталого, навсегда смириться с такой перспективой, удерживать его в этом смирении, сохраняя нуворишам их мерседесы, офисы, виллы, будет весьма затруднительно без диктатуры. И тогда, вполне вероятно, она придет.
Необязательно путем переворота. Скорей всего, путем ужесточения существующей системы власти. Диктатура невозможна без идеологического,.пропагандистского обеспечения, и она принесет с собой идеологию. Какую? Националистическую (чем же еще приятно пощекотать ограбленного и голодного, как не национализмом?), но вряд ли нацистскую. Для нацистского варианта, как мы говорили, у нас слишком мало молодежи, энергии да и материальных ресурсов. К тому же откровенным фашистам Запад может сказать свое «фэ!». А без западных товаров, без поездок на Запад, без лечения на Западе и, наконец, без западных банков, где можно спрятать свои капиталы, нашим будущим диктаторам, как и нынешним правителям, не прожить. Есть ли исторические аналоги у подобной диктатуры? Конечно, есть. Достаточно взглянуть на Латинскую Америку. У нас давно уже многие мечтают о пришествии чилийского Пиночета. Но Пиночеты выдвигаются предпринимателями-производителями, на них опираются и в их интересах действуют. Компрадорская буржуазия и организованная преступность выдвигают совсем иных диктаторов, таких, как парагвайский Стресснер.
Для тех, кто забыл или не знал:
Парагвай— государство с обширной территорией, 407 тыс. кв. км (больше, чем Италия и Португалия вместе взятые), и с населением 4,5 млн. человек (средняя плотность почти как в России). В стране богатейшая природа, основные экспортные товары — древесина ценных пород, хлопок, продукты животноводства, цитрусовые, табак и т. д. Есть запасы марганцевых, медных, цинковых руд, есть нефть. При этом экономика находится в состоянии нескончаемого кризиса, а народ живет в страшной бедности. Причина — засилье олигархии (примерно 25 богатейших семей и 1500 помещиков) и организованной преступности. «Теневая экономика, охватывает добрую половину всех экономических операций (совсем как у нас). Вот в такой стране в 1954 году пришел к власти, совершив переворот, генерал Альфредо Стресснер и бессменно правил почти 35 лет. Это была националистическая диктатура. Нашим тупым национал-патриотам с их манией чистопородности, должно быть, трудно себе представить, какой можно проповедовать национализм в стране испано-индейских метисов всех оттенков кожи, половина которых говорит по-испански, а половина только на родном гуарани, да притом что сам Стресснер по происхождению — немец. Но для государственной идеологии и пропаганды такие пустяки значения не имеют. (потому, если нахрапистые демагоги — а уж этого добра, в отличие от чего другого, у нас в избытке — станут использовать в России парагвайский опыт, полиэтнический состав ее населения непреодолимых препятствий не создаст.)
За годы правления Стресснера были убиты по политическим мотивам 12 тысяч человек, свыше 400 тысяч прошли через тюремные застенки, а 1,5 миллиона эмигрировали, спасаясь отчасти от террора, но главным образом — от нищеты. Если по проценту заключенных и убитых со Стресснером мог бы потягаться товарищ Сталин, то процент эмиграции, достигнутый доном Альфредо, — абсолютный мировой рекорд. Думаю пришествие российского Стресснера, к сожалению, приходится считать вероятной перспективой. По нашим традициям, это, скорее всего, будет конкретная личность (не исключено, что и знакомая: такую роль может принять на себя один из тех, кто уже топчется на политической авансцене). Хотя диктатуру может осуществлять и группа лиц, хунта, как, например, в Аргентине в 1976 — 1982 годах. Суть не меняется. Могут возразить: Россия—не Парагвай, ее национализм немыслим без великодержавия. Что ж, явится и оно, только, в отличие от былых времен, в соответствии со скудными возможностями страны, это будет уже не экспансионистское, а изоляционистское великодержавие — не на деле, так в риторике, по образцу не Стресснера, а Франко («Будем жить, глядя не во внешний мир, а во внутрь!»).
А поскольку российское великодержавие — в любом его варианте — невозможно без театральности, со сцены, скорей всего, будут тем или иным способом устранены самые одиозные из нынешних олигархов, раздражающие население своей откровенной пещерностью и вдобавок своим этническим происхождением. Решающее влияние обретут олигархи более умные, во всяком случае, более рееспектабельные. Но экономическая основа режима останется олигархической, мафиозной, а сам режим — застойно-диктаторским, стресснеровским. Причем в нынешней России с ее пожилым населением такого размаха репрессий, как в Парагвае, не потребуется. И направлены будут репрессии не столько против политических противников режима и выступлений отчаявшейся бедноты, сколько против «внесистемных» группировок, недовольных разделом собственности и привилегий, закрепленных диктатурой, против местных своевольничающих князьков и т. п. Результаты подобных карательных действий — обеспечение целостности страны, прекращение (или хотя бы сокращение) заказных убийств — еще и послужат укреплению авторитета диктатуры в народе. И в Парагвае, и в Аргентине высокая рождаемость, у них есть молодежь, есть будущее. Для них диктатура — проходящая болезнь. В России диктатура только ускорит течение стариковских, смертельных недугов страны. Возможно, в течение какого-то времени она сумеет, например, более или менее успешно противостоять хаосу и терроризму, проникающим с юга. Но поскольку она сделает необратимым угасание собственного народа, натиск молодого, многолюдного юго-востока на российские просторы пойдет в итоге еще стремительнее.
Ладно, «пророкам гибели легко, им ошибиться трудно». Но можно ли в нашем нынешнем положении представить себе спасительный сценарий?
Как-то неловко и браться за это. Менее всего хотелось бы предстать перед читателем в качестве автора очередного упражнения на тему «Как нам обустроить Россию?». Поэтому прошу рассматривать все дальнейшее как чисто теоретические построения. Это не программа действий, а всего лишь кабинетное исследование на тему: имеет данная задача решение или нет? Итак, с чего следовало бы начинать? Да, может быть, прежде всего — с ясной формулировки национальной идеи.
Уж сколько лет по громогласному заданию президента Ельцина идут ее поиски. Ищут ученые, публицисты, деятели культуры (так и хочется добавить из Маршака: «ищут прохожие, ищет милиция.). Сколько статей, дискуссий, апломба и пафоса! А результат прямо по Маршаку:«ищут давно и не могут найти».
И не в том дело, что искали плохо. Незачем было вообще искать. Национальные идеи не «ищут», не назначают сверху. Они рождаются сами —из настроений и чаяний народа. Чего же хочет наш народ сейчас? Да жить он хочет, жить, уцелеть! Так что в качестве национальной идеи на ближайшие годы прекрасно подойдет, например, формула некогда популярного, а ныне почти забытого писателя Вадима Кожевникова. Правда, когда этот ортодоксальный партиец в середине 60-х озаглавил одну из частей своего романа о разведчиках «Щит и меч» словами «Приказано выжить!», он, конечно, не подозревал, что формулирует национальную идею для посткоммунистической России. Приказано выжить, а обеспечить выживание, отдельного ли человека или целой нации, может единственная реальная сила, которая противостоит энтропии и устремлена к бессмертию, — наука. Значит, нужна мобилизация отечественной науки. Осуществить ее может только государство. Известны возражения: вот-де, и в прошлом все попытки российских реформ заканчивались возвратным усилением роли государства, и при нашей склонности к централизации и бюрократии дело быстро доходило до нового тоталитаризма. Верно, но сейчас случай особый. Попросту говоря — самый последний в нашей истории. И дальнейшее «устроение общества собственников» (как называет сей процесс Борис Березовский), а попросту— продолжение «бандитского капитализма» (это выражение принадлежит не какому-нибудь Анпилову, а Джорджу Соросу), погубит окончательно нашу науку, а с ней и Россию, так же неотвратимо, как тоталитаризм любого окраса.
«Приказано выжить» —национальная идея-минимум. Но одновременно с обеспечением текущего выживания должна осуществляться программа спасения нации, рассчитанная на несколько десятилетий. Дело опять не в словесных формулировках, хотя, например, один из руководителей петербургского «Мемориала» сформулировал такую среднесрочную идею следующим образом: «Точно определить периметр, который мы сможем удержать под натиском новых ордынцев с красными или зелеными знаменами, и закрепиться в нем». Натиск может быть вооруженным или невооруженным, да и само звучание формулы можно изменить, чтобы пригасить излишние милитаристские нотки, суть дела не меняется. Она сводится к тому, что главной задачей государства, сосредоточившего в своих руках всю мощь отечественной науки, должно стать использование этой мощи для того, чтобы избежать катастрофы при вхождении в демографический кризис. Напомним: если не принимать мер сейчас, то в 2010 — 2015 годах некому станет работать и некому обеспечивать безопасность страны. Пенсионеры, которых в России окажется больше половины населения, будут существовать на грани смерти, а из Средней Азии и Китая через прохудившиеся границы хлынут потоки уже откровенных переселенцев, несущих с собою вал террора. Единственной альтернативой такому развитию событий является обеспечение жизнеспособности страны путем создания сверхпроизводительных автоматизированных технологий. Надо ясно осознать, что перед Россией стоит небывалая для нее задача. В прошлом, когда она была полна жизненных сил, ей не раз приходилось осуществлять так называемые «догоняющие модернизации». Догоняющие — по отношению к Западу. Сейчас ей, состарившейся и обескровленной, для того, чтобы выжить, необходимо опередить Запад (а тем более — своих южных и юго-восточных соседей). Опередить и первой прийти к той структуре общества и экономики, которая многими на Западе считается нежелательным следствием научно-технического прогресса. К структуре, при которой в реальном производстве, в сельском хозяйстве, во всех системах энергетики, транспорта, связи, строительства, медицинского обслуживания, безопасности, благодаря использованию сверхэффективных технологий, в том числе биологических, будет занято очень небольшое количество людей, меньшинство населения. Даже на Западе с его низкой рождаемостью боятся, что это приведет к массовой безработице и социальным напряжениям. А для России начала XXI века, с ее переизбытком стариков и малочисленностью трудоспособных, в этом, и только в этом — последняя возможность спасения. Для разработки и обслуживания сверхтехнологий потребуются ученые и инженерно-технические специалисты высочайшей квалификации. Поэтому, прежде чем приступать к выработке любых конкретных программ, нужно сразу понять главное: все будущее России (и то, настанет ли само будущее) сейчас зависит от очень тонкого слоя людей. Точных статистических данных, конечно, нет, но вряд ли мы ошибемся, предположив, что во всей 140-миллионной стране не их наберется в лучшем случае несколько сот тысяч. Речь идет о небольшой части нашей молодежи, которая — несмотря на то что вся мерзость действительности и вся мощь масскультуры внушают ей: «Все бессмысленно, живи одним днем!!- — продолжает тянуться к науке, то есть к разуму и бессмертию. О тех подростках и юношах, которые посреди чумы криминального капитализма все равно хотят заниматься математикой, физикой, химией, биологией, строить самолеты и ракеты, изучать космос и живую материю. Именно через них проявляется инстинкт самосохранения нации. Вот эти ребята и есть самый последний резерв России. Значит, нужна государственная программа подготовки научных и инженерных кадров. И первой ступенью должна стать широкая кампания популяризации науки, ориентированная прежде всего на детей, подростков, юношество. У нас много хлопочут о «компьютерной грамотности-, напрочь забывая, что любая грамотность — не цель, а всего лишь средство. Мы должны — на новом историческом витке — повторить опыт 50-х — начала 60-х: сделать так, чтобы научно-популярная информация, нацеленная на разные возрастные группы, стала доступной всем школьникам в любом уголке России. Никаких денег здесь жалеть не следует. Самая малая прибавка числа юношей и девушек, которые увлекутся научно-техническим творчеством и определят свои профессиональные интересы, все окупит.
Но прежде всего должно измениться положение российских учителей. Их надо не просто избавить от унизительной нищеты. Материальное обеспечение и социальный статус учителя в любом уголке России должны быть подняты до уровня, соответствующего новому значению школы, ключевого звена в системе научной мобилизации. Российский учитель в начале XXI века должен выиграть свою битву. Для него это не «битва при Садове», как для прусского учителя в 1866-м, а битва под Сталинградом 1942-го. Как и в тех сражениях, отступать больше некуда. Отступление означает всеобщую гибель.
что касается следующего звена, системы высшего образования, то здесь все обстоит еще сложнее. С одной стороны, с вузовских кафедр сбежали в коммерцию, освободив место, многие дельцы от науки и «активисты»; остались и сделались влиятельнее некоторые настоящие специалисты старшего поколения; понемногу поступает в аспирантуру и начинает работать на кафедрах молодежь, которую наука влечет сама по себе, а не как средство дохода. С другой стороны, стали появляться новые дельцы, которые посреди обычной вузовской нищеты умудряются зарабатывать неплохие деньги. Иногда это честная плата за выполнение договоров с российскими и иностранными фирмами, зачастую — деньги, добываемые малопонятными способами.
И, наконец, в немалом числе сидят еще на кафедрах и в руководстве вузов реликты брежневской эпохи, унылые, озлобленные скудостью нынешних зарплат и непригодные даже для коммерции. Эта публика — самый верный электорат КПРФ и поставщик мыслителей для сталинистских и фашистских движений. В душе они все еще надеются на возврат блаженных времен, когда им щедрой рукой платили за бездарность и безделье.
Так что если начнется наша гипотетическая кампания по мобилизации науки, не только к каждому вузу, но буквально к каждой кафедре потребуется свой индивидуальный подход. Чистка и переаттестация кадров в государственных вузах — необходимейшее условие спасения страны. И чистка, невзирая на ученые степени и должности, предстоит капитальная. Разумеется, не по политическим, а только по профессиональным критериям. (В том, что эти критерии в большинстве случаев совпадают, господа фашисты и товарищи сталинисты, никто не виноват.) Поскольку в наших теоретических построениях мы принимаем, что вся наука и все наукоемкие производства находятся в руках государства, можно и должно спланировать в общих чертах, сколько специалистов какого профиля понадобится России для прохождения кризисных десятилетий.
Не может быть и речи о введении платного обучения в государственных вузах на научно-технических факультетах. Такая мера, без преувеличений, будет для нашей страны самоубийством.
Нувориши, те, кто способен оплатить учебу своих детей в вузах, учиться на инженеров их не пошлют, да те и сами не пойдут, выберут что-нибудь вроде юриспруденции или менеджмента.
Тянутся к науке и технике дети нашей нищей интеллигенции. Государство должно не деньги требовать с этих ребят, а радоваться тому, что они еще есть, и учить их бесплатно. А потом создавать все условия для того, чтобы, выучившись, они не помышляли об отъезде из России, чтобы здесь могли трудиться в полную силу. Как должна быть организована государственная наука в России в эпоху демографического кризиса и выживания? О частностях ; можно спорить, лучшие формы надо искать. • Ясно одно: ни чрезмерная вольность («удовлетворение учеными своего любопытства за казенный счет», как говорил покойный Л. А. Арцимович), ни жесткая организованность, наподобие системы отраслевых НПО брежневских времен с ее чудовищной бюрократией, непригодны и недопустимы.
Науку, подобно шпаге из знаменитой поговорки фехтовальщиков, можно сравнить с птичкой: держать ее слишком крепко — значит задушить, а если держать ее недостаточно крепко — она улетит.
Можно согласиться с тем, что, в отличие от Запада, для нас традиционной и самой эффективной является система «научных школ», точнее, научного лидерства: творческий коллектив формируется вокруг лидера, который сочетает в себе таланты ученого и организатора. Нужно лишь, чтобы и выдвижение таких лидеров, и формирование коллективов происходили естественным путем. Хотя бы так, как когда-то, в 20-е, происходило выдвижение Н. И. Вавилова и формирование Института растениеводства, выдвижение А. Н. Туполева и формирование Отдела опытного самолетостроения ЦАГИ. (В наше время, вследствие дробления науки и техники на все более узкопрофессиональные направления, система лидерства не обязательно должна формировать большие организации.
Речь идет в том числе о формировании узкоспециализированных коллективов масштаба крупных лабораторий, наделенных достаточной самостоятельностью.) Мы уже привыкли к терминам «продовольственная безопасность страны», «лекарственная безопасность», но что-то не приходилось встречать термин «научная безопасность». А ведь этот фактор становится важнейшим для России, если она хочет сохранить свою независимость. Речь идет о своего рода научной автаркии (способности к самообеспечению). Надеяться на то, что, открыв границы для экономического и научного обмена, для привлечения инвестиций, мы, в отличие от советских времен, получаем свободный доступ к новейшим достижениям Запада, по меньшей мере, наивно. Транснациональные корпорации, штаб-квартиры которых расположены в развитых странах, охотно используют рабочую силу развивающихся стран, но не передают им новейших технологий даже в рамках одной корпорации. Тот, кто хочет иметь передовую промышленность, должен обязательно развивать собственную науку. Если Россия сумеет, отмобилизовав свою науку и неуклонно наращивая интеллектуальный потенциал, осуществить «опережающую модернизацию», для нее станут не страшны ни увеличение среднего возраста населения, ни даже общее неизбежное его сокращение. Что касается проникновения в страну легальных и нелегальных переселенцев, то полностью остановить их поток, видимо, уже не сумеет и «опережающая» научно-техническая модернизация. Но она, во-первых, все же значительно уменьшит его (сократив потребность в рабочих руках, обеспечив своим гражданам ключевые места в автоматизированных системах производства и жизнеобеспечения, усилив меры контроля и т. д.), а во-вторых — и это главное, — она сведет к минимуму отрицательные последствия изменений состава населения. Здесь можно вспомнить о том, как в компьютер заложили данные о динамике прироста и перемешивания различных этнических групп США. Компьютер выдал портрет «среднего американца» середины XXI века: лицо, в котором сквозь европейские черты ощутимо пробиваются азиатские и африканские признаки. Ученые, обсуждавшие результат, не страдали расовыми предрассудками и оптимистично утверждали: американская цивилизация переплавит в своем котле самые разнородные элементы, большинство будущих граждан США, несмотря на изменения во внешности, останутся людьми европейской культуры, наследниками американской истории, приверженными традиционным американским ценностям. Полное научно-техническое самообеспечение нашей страны придаст и русской культуре подобную устойчивость, в России будет продолжаться российская история. Только тогда наша страна сумеет вернуть себе статус великой, ведь в XXI веке это возможно будет осуществить лишь в качестве великой научной державы, ни в каком ином. И тогда, может быть, станет актуальной национальная идея-максимум, которую давным-давно сформулировал Иван Петрович Павлов.- «Служение отечеству означает обогащение энергией русской мысли прогресса мировой науки во имя устроения общечеловеческого счастья» (цитата — по пересказу М. Г. Ярошевского, но здесь важен именно общий смысл). Если и формула Павлова — не объединяющая национальная идея, отказываюсь понимать, что такое национальная идея вообще: К сожалению, окружающая действительность пока не дает надежд ни на движение по социальному и демократическому пути, ни на спасительную мобилизацию науки. Государство не только не заботится о научно-технической ориентации молодежи, но фактически все больше снимает с себя ответственность даже за школьное образование. Идут какие-то маловразумительные разговоры о некоей реформе с переходом на двенадцатилетку (зачем?!). Стихийно возникают и множатся «лицеи», «гимназии» и т. д., что во многих случаях является чисто коммерческими уловками новоявленных дельцов от педагогики в целях взимания платы за обучение. Нарастает разнобой школьных программ. Причем в пользу экономики, правоведения и иностранных языков во многих гимназиях сокращается преподавание математики, физики, химии, биологии, русской литературы, истории.
А тем временем большинство учителей, особенно в провинции, продолжают нищенствовать. Неудивительно, что исследования, проведенные по международным методикам, дали шокирующие результаты в части знания российскими школьниками естественных наук и математики. Если не принимать в расчет столичные школы, а говорить об основной массе провинциальных школ, Россия по этим показателям оказывается в пятом десятке стран мира.
В вузах вместо реальных реформ — какие-то странные процессы, пытаются переносить в наши институты западные приемы и формы, причем явно не те, которым стоит подражать. Обсуждается введение «модульной системы», при которой студент сам будет выбирать, что ему изучать и в каком объеме. С точки зрения качества подготовки специалистов это, конечно, абсурд. Однако в видах дальнейшего сокращения бесплатного обучения и прироста платного — вполне логично.
А что в научных структурах? В газетах и журналах самого демократического толка (о прессе и говорить нечего, с ней все ясно) периодически всплывают надутые апломбом и скудными мыслями статьи ученых мужей, явно из остатков академической и вузовской номенклатуры застойных лет. И, похоже, чувствуют они себя никакими не «остатками», а полномочными представителями, если не хозяевами, современной российской науки. Самодовольные, брюзгливые, не способные ни на какое реальное дело, только на имитацию. Говорят, что и школьная «двенадцатилетка» — продукт одного из академических институтов. Да, это на них похоже. Как будто мертвый хватает живого: сталинская система ученых степеней и научного администрирования добивает науку в посткоммунистической России. Картину настроений нашей немногочисленной молодежи дают опросы учащихся старших классов. Они показывают: юноши и девушки готовы пойти в бизнесмены, в сферу досуга и развлечений, стать адвокатами, а если и учиться в вузах, то все равно с видами на дальнейшую коммерческую деятельность. Число тех, кто сознательно хотел бы стать ученым или инженером с каждым годом становится все меньше. Последний резерв России тает на глазах.
Главный российский вопрос: -"Почему мы нервничаем?» —неумолимо теряет вопросительную интонацию. Надвигается время ответа.
1998-1999г